иногда случалось. Асторре понимал, что здесь, как и в коридоре, происходит много больше, чем ему понятно, но спрашивать сейчас было нельзя. Вместо того спросил сам Корво:
— Что же, вы не присоединитесь? — и опять Асторре отчетливо ощутил намек, легкое прикосновение двусмысленности.
— Я ставил условием, — Асторре говорит тихо, но знает, что пустотелый старик слушает и слышит его тоже, — возможность увидеть смерть тех, кто пытался принести в Фаэнцу… марсельскую чуму. Тогда я не думал, что мне потребуется большее. Сейчас я тоже так не думаю.
Герцог одобрительно кивает.
— А я, — говорит Бальони, слуху которого позавидует любой хищник, — с вашего позволения, не буду никого уговаривать.
Они очень хорошо и ловко двигаются вместе с Джанни. Будто бы долго учились, долго отрабатывали каждое движение. Долго. Год с лишним. Только вместо очередного сражения на затупленном оружии — удавка, и жертва, застывшая в странной напряженной неподвижности. Кусаться он, что ли, собирается?
Если и собирался, то не стал. А убийцы не торопились. Джанпаоло, кажется, доставлял удовольствие каждый неспешный оборот. Он еще что-то приговаривал; прислушавшись, Асторре различил имена, много имен — мужских, реже женских, обычных христианских имен.
Страх проступил на пергаментном лице Варано не вдруг, но все-таки очень быстро — вот он поселился в уголках глаз, вот голова откинулась назад, вот… а вот и не осталось больше ничего, кроме ужаса.
— А вы могли и догадаться. — говорит герцог. И обращается он не к Асторре. Но его, кажется, уже не слышат.
— Грифоне. — спокойно заканчивает Джанпаоло. И дальше только хрип.
Зал как-то стремительно пустеет, разочарованно, пожалуй — зрелище оказалось не слишком пышным, не слишком ярким. Асторре смотрит на тело на полу, на низкие своды крепостного зала, на тени и полутени, пляшущие вокруг настенных светильников. Да, скучное зрелище. Лишенное всякой торжественности. Словно грязное пятно со стены стерли тряпкой во время уборки перед приемом гостей, кому оно интересно, это пятно — то ли дело стол, наряды, музыканты?..
«Сиятельная и превосходная госпожа и возлюбленная сестра, мы пишем Вам в твердой уверенности, что для Вашего нынешнего недуга нет лекарства более действенного и надежного, чем добрая и счастливая весть. Поэтому передаю я Вашей Светлости наинадежнейшие известия о взятии города Камерино. Мы молим Вас почтить эту новость немедленным улучшением Вашего состояния и известить нас об этом, ибо мысль о Вашем недомогании так мучит нас, что даже столь счастливые события не приносят нам радости. Мы просим Вас также поведать о положении наших дел Его Светлости, высокочтимому дону Альфонсо, Вашему супругу и нашему дорогому зятю, которому мы сегодня не писали.
Брат Вашей Светлости, любящий Вас, как самого себя — Чезаре».
Асторре слышал, как герцог диктовал, и готов был подтвердить любому: тогда в голосе Корво звучало много больше различных чувств, чем за все время захвата крепости и казни. Монна Лукреция, пожалуй, была одним из немногих исключений в жизни герцога Беневентского и Романского — к ней он хоть как-то относился на самом деле. Остальные — теперь Асторре видел это ясно, яснее, чем пеструю долину за окном, чем переплет самого окна — интересовали Его Светлость, только пока находились рядом и были для чего-то нужны. Никаких выражаемых вслух чувств к окружающим — уважения, любви, восхищения, беспокойства, — герцог на самом деле не испытывал. Умело делал вид, и это у него получалось так ловко, что приближенные были им бесконечно восхищены, враги боялись до глубины души, и ни у кого не было повода переменить свое мнение, оскорбиться или разочароваться. Это ведь от искренней любви можно обидеть или причинить боль, а если ты все время притворяешься для каждого — то делаешь все правильно.
С самим Асторре все вышло проще. В какой-то момент, достаточно рано, кажется, еще когда они брали Пьомбино, Корво понял, что старшего Манфреди не нужно обманывать. И перестал. Он никогда не делал ненужного. Не убивал тех, кто мог пригодиться, не обижал тех, кого мог не обидеть. Не лгал там, где правды было достаточно. Асторре был согласен служить тому, что видел. Полуострову нужен мир, полуострову нужен кто-то, кто покончит с дурацкой игрой в короля на горе, в сотню королей на горе. И если этот кто-то движим не духом Александра, не чумным честолюбием и не чувством долга, а холодным азартом полководца и устроителя, то тем лучше. Меньше ошибок совершит.
* * *
— Жаль уезжать от Его Светлости, — говорит Джанни. — Хотелось бы мне поехать на юг…
В прошлом году они уже провели зиму в Роме, но тогда Асторре был и впрямь болен, а к тому же герцог поручил их заботам монны Лукреции, тогда еще она была только помолвлена… младший Манфреди мечтательно жмурится. Ах, какая дама, собрание достоинств, и к тому же добра и не высокомерна. А теперь она замужем в Ферраре, а туда их Его Светлость вряд ли отпустит, разве что с письмом и проездом, и то едва ли. Да и ей теперь уж точно не до Джанни.
— Мне — нет, — отвечает брат. — Я думаю, что в Роме меня ждет такая гора жалоб и доносов, что лучше поспешить.
— Ну что твои жалобы… — Разбор доносов только обязанность. В свите герцога никто не бездельничает, кто не командует ротами, тот занимается другими необходимыми делами. Раньше Джанэванджелиста Манфреди, командующий войсками Фаэнцы, и не представлял, что война — это так много писанины: писем, подсчетов, счетов, распоряжений, донесений, жалоб капитанов друг на друга, кляуз с завоеванных земель. Разница между городом и… страной. — Ну а в Перуджу ты бы хотел?
— Наверное хотел бы. В гости, ненадолго. А так — мне там нечего делать. И опасно. И для нас опасно, и для мессера Джанпаоло. Очень опасно — пока он не решит.
— Что будет делать следующей весной?
— Что будет делать вообще.
Им — да и многим, кроме них — уже давно ясно: еще год-два и на полуострове останутся только вассалы Святого Престола, вассалы Их Толедских Величеств и подданные Галлии. А потом карусель начнется всерьез.
Джанни на этой карусели весело — он младший, даже случись что с братом, есть еще и незаконный брат Асторре, которого отправили на воспитание во Флоренцию, так что титула и владений Джанни наверняка не видать как своих ушей. Зато есть война, такая, которой еще не было, а быть в свите Его Светлости — все равно, что учиться сразу у всех лучших полководцев полуострова: одних слушать, а с другими воевать. А Асторре здесь холодно,